[Justice]

Прослушал "Последнюю любовь в Константинополе"
Мдааааа......
Бред редкостный.
Сюжета, как такового, практически нет.
Мысли автора мечутся от одного к другому, перемежаясь с попытками пофилосовствовать.
Лень писать свой отзыв, приведу более полный, стыренный из интернета:


Милорад Павич и его роман “Последняя любовь в Константинополе”.

Издательство “Азбука” выпустило в свет роман Милорада Павича “Последняя любовь в Константинополе”. “Литературные критики высоко оценили простоту и парадоксальную многомерность текстов Павича”, говорится в аннотации к роману. Простоту оценил и я. Но низко. О парадоксальной многомерности вообще помолчу, оставив рассуждения о ней на долю упомянутых литературных критиков: их пустая болтовня, вероятно, найдет своего читателя.

Лично мое мнение таково: роман “Последняя любовь в Константинополе” слаб настолько, что для того, чтобы “высоко” его оценить, надо не понимать в литературе почти ничего.

Становится просто смешно, когда Павича—величину, на мой пристальный взгляд, совершенно дутую, что-то вроде мнимой единицы—называют выдающимся писателем, автором XXI века, блестящим новатором.

На самом деле, Павич—это крайне слабый и попросту беспомощный писатель: он нисколько не художник и ничуть не поэт. Это не наблюдатель, это автор общих мест, шаблонов (некоторые из которых созданы им самим).

Его описания—почти всегда ни о чем, они не создают никакой картины, не создают явственных образов: часто они вообще абсолютно пусты. Любитель дешевых эффектов, Павич использует, очень часто, один и тот же проверенный способ: общий смысл фразы затуманивается, путем сочетания не соотносимых между собой понятий—и возникает некоторая иллюзия многозначительности. Например,—“с женской улыбкой на лице, через которую у него проросла борода”, “ощутил под сердцем тот маленький голод, который молчит в душе, как боль”, “в его одиночестве пребывал кто-то еще, такой же одинокий”. Напустить туманной чуши—вместо того, чтобы найти нужные слова для точного выражения чувства, мысли или зрительного образа—это любимый павичевский прием. Второй любимый—тот, что активно используется наиболее слабыми писателями: перечисление. Само по себе перечисление как прием вполне уместно при разумном применении: беспомощность проявляется тогда, когда оно становится единственным способом раскрытия образа.

Единственное, в чем автору не отказать—это в фантазии, которая, правда, носит несколько болезненный характер по причине необъяснимого пристрастия Павича к созданию образцов патологической физиологии. Угрюмый и невероятно настойчиво повторяющийся физиологизм павичевских придумок—волосатые зубы, подбородки, похожие на пупки, пупки вместо глаз, глаза вместо сосков (в любом из его текстов этого дерьма в избытке)—при убожестве языка как такового—невольно наводит на мысль, что во многом ради создания этих образов книга и написана. Вторая любовь Павича-писателя—это страсть к созданию жалких афоризмов, которые заполняют все его книги, и которыми то и дело изъясняются, а то и мыслят его персонажи. “Любой день содержит хоть что-то разумное, и любой цветок—хоть немного меда”—подумал Опуич”. “Мысль—свеча, от которой можно зажечь чужую свечу, но для этого нужно иметь огонь”,—думал Софроний”. “Он шептал: Бог, это Тот, Который Есть, а я тот, которого нет”. “Он подумал: “боль—это эхо чужой боли”. Нередки и заумные рассуждения: “у человека два прошлого, одно называется “замедление” и ведет к смерти, а другое называется “ход” и оно возвращает человека к рождению”, “на самом деле он выпустил из рук себя”, “ненависть—это дело, которому учатся поколениями”.

Я называю их жалкими потому, что афоризмы эти ни точны, ни остроумны, что неотвратимо приближает их ценность к нулю: они бессмысленны. А в книге даже диалоги зачастую—это непринужденный обмен именно такими афоризмами, причем очень плохими, напоминающими прибауточный сказ юродивого.

Важно заметить, что разные персонажи говорят у Павича совершенно одинаково: ни у одного из них нет своего голоса. Замените слова какого-то персонажа на слова любого другого—ничего не изменится. Персонажи—никакие. Фантазии автора хватает лишь на то, чтобы придать им вообще хоть какие-то черты: “был он человеком очень видным”, “крупная женщина с волосами, украшенными седыми прядями”, “красавица с драгоценным камнем в зубе”. Но оживить их он уже не может. Любимое средство описания персонажа—“он был из тех, кто…”. Вместо индивидуализации, наделения героя приметной живой черточкой идет отсылка к чему-то общему и опять перечисление. Хотя нет, одно Павич умеет: раздать каждому персонажу по патологической физиологической черте. У одного это ни на минуту не прекращающаяся эрекция, у другой—поглощающее продукты влагалище, у третьей—“что-то наподобие груши на каждой груди”.

Уровень пошлости в романе вообще зашкаливает: автор—просто жуткий пошляк. Вторая глава, например, начинается так: “Не желаете ли, чтобы я покормила вас грудью, mon lieutenant?—спросила молодого Опуича девушка...” Исключительно пошлая сцена, весьма нередкая для павичевских текстов. “Лилия открылась ему как чистая мысль, как великая жизнь,…как ослиный член…”. “Как зовут ту радость, что у тебя между ног?”—спрашивает Опуич Дуню. Ее влагалище, как выясняется, зовется Евдокией (у еще одной героини имена имеют обе груди, каждая свое). Представленную Опуичу Евдокию кормят супом, грибами, редиской. Все это, мне кажется, отвратительно—этакий сербский вариант Сорокина, нашего отечественного специалиста по омерзительному.

Враг дурновкусия Набоков пошлостью, между прочим, называл и такие вещи, как ложная, поддельная значительность, поддельная глубина, поддельный ум. А вот как раз этого добра у Павича хоть отбавляй. Замысловатые бессмыслицы с претензией на глубокомыслие встречаются едва ли не в каждом абзаце. А по-настоящему ценные для автора мысли повторяются постоянно, переходя даже из книги в книгу. Так, из “Пейзажа, нарисованного чаем” перекочевала (бесконечно, вероятно, дорогая Павичу) идея о том, что все мужчины делятся на общежителей и индивидуалистов: список профессий прилагается. Приводится и классификация женщин.

Действующие лица романа—вообще полные кретины, если судить по поступкам. Один, например, “даже в самые сильные холода спал на снегу под повозкой, чтобы не потревожить борзую, находившуюся внутри”, а “в разгар боя мог расплакаться из-за испорченных желтых кавалерийских сапог”. Другой, услышав кем-то обороненную фразу, решает сделаться серийным убийцей. Третьему читают книгу вслух и он никак не может сообразить, что говоря “я”, “мой”, “меня”, читающий имеет в виду не себя.

Некоторые места описаны просто невнятно: так, например, маг, находясь в шатре, “направил свой высокий голос через один из клыков (!) прямо на птицу, застывшую в воздухе над шатром, и сбил ее звуком”. Допустим, что маг на то и маг, чтобы видеть сквозь стены и крыши и сбивать звуком через клык птиц. Но находящиеся в шатре все равно не могли видеть ни птицу, ни эффектного поражения цели путем “направления голоса через клык”. А преподносится как нечто, произведшее впечатление. Или вот, например: косу женщины привязывают к ножкам кровати, кровать поднимают и прислоняют к стене. Коса почему-то натягивается и женщина чуть ли не висит на ней. Но почему коса должна натянуться, если расстояние между ножками кровати и головой не меняется? Непонятно. Логика вообще чужда страницам “Последней любви”.

Сравнения ни содержательны, ни образны: они, если охарактеризовать их одной фразой—я повторяю ключевое слово—бессмысленны. “Софроний скакал верхом разувшись, как человек, который сунул золотую монету в кусок хлеба и пустил его вниз по течению реки”. Находите связь между главным и придаточным предложениями? Я нет. “У третьей души не может быть детей, как у третьего вампира не может быть потомства”. Здорово, да?

Впрочем, довольно.

Сам автор определяет “Последнюю любовь” как пособие по гаданию на картах Таро. Ну что ж, в этом качестве, книга, возможно, не так уж и плоха. Но как роман—извольте. Кратко охарактеризовать этот роман я могу лишь так: самодовольное, пошлое, никчемное, бессмысленное и не красивое пустословие.

Как сказал бы тот же Паниковский: жалкая, ничтожная книга